4. СТРАХ КАК ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ СВОБОДЫ

     В этом смысле страх представляет собой теперь не недостаток, а прямо-таки своеобразное преимущество. “Страх, -говорит Кьеркегор, – есть выражение совершенства человеческой природы” (V 68). Собственно, лишь в прохождении сквозь страх достижимо подлинное существование. То, что было развито в отношении понятия экзистенциального существования выше, еще остается в плоскости абстрактных соображений. Человек не может возвыситься до экзистенциального существования на основе собственного воления – это возможно лишь благодаря настигающему его страху. Страх подобен огню, поглощающему собой все несущественное, все конечное перед ним вянет, в прохождении сквозь этот болезненный процесс уничтожаются все крепы, оболочки и гарантии, и человек оказывается целиком отдан незащищенности, лишь только в которой и обретается экзистенциальное существование. На деле страх подобен головокружению, делающему во всем человека неуверенным, но лишь в этой неуверенности открывается подлинное существование. Так, Кьеркегор может утверждать: “Страх – это головокружение свободы” (V 57). Этим он хочет сказать следующее: подобно тому как испытывающий головокружение видит между собой и миром зияющее пустое пространство и потому теряет любую уверенность, так и экзистенциально страшащийся ощущает соответствующую пустоту между собой и миром повседневных жизненных отношений. Прежде он был ими несом, но теперь словно бы отторжен от них, теперь он целиком oпирается на самого себя и лишь в выстаивании в этой окончательной покинутости открывает настоящую экзистенциальную свободу. Он обретает свободу лишь в страхе, и это не может совершиться никак иначе, нежели в прохождении сквозь страх.

     Совершенно сходная мысль высказана у Унамуно в уже приводимом выше “Дон Кихоте”: “Человек плывет в Боге, не нуждаясь в доске, и единственное, к чему я стремлюсь, – выхватить у тебя эту доску, чтобы оставить один на один с самим собой, внушить тебе мужество и сознание, что ты плывешь… Людей нужно бросать посреди океана, выхватывая у них какую бы то ни было доску, чтобы они учились быть людьми и плавать” (а. а. О. II 256).

     Близко по смыслу говорится у Кьеркегора: “Тот же, кому пришлось научиться страшиться по-настоящему, научился высшему… и чем глубже человек испытывает страх, тем более он велик” (V 156). “Тот же, кому пришлось истинно научиться страху, способен словно бы уноситься в танце, когда начинают наигрывать страхи конечного и ученики конечного теряют рассудок и мужество” (V 162 f).

     Соответствующим образом в “Мальте” высказывается и Рильке (говорящий, правда, о боязни там, где это должно было бы в строгом смысле называться страхом): “Когда я был мальчиком, меня били в лицо и говорили, что я труслив. Так происходило в силу того, что я еще плохо боялся. Но с тех пор я научился бояться настоящим страхом, который лишь нарастает, если нарастает сила, его вызывающая” (V 196). В подобном же смысле следует и знаменательное заключительное обращение в приводимом уже стихотворении “Великая ночь”: “что ты общаешься со мной, играешь, я понял, взрослая ночь” (III 407) (80). Подступающее переживание тревожного теперь понимается посредством сравнения игры с вызовом, который обращен к человеку лично и на который последний должен ответить в совершенно определенном ключе. При этом он следующим образом познает и сознательно принимает на себя тревожность ночи:

     “Высокая,

     не было в том стыда за тебя, что ты меня знаешь.

     Дыханье твое объяло меня;

     усмешка, которою ты наделяешь

     серьезного дали,

     проникла в меня” (III 407) (81).

     В это мгновение страх оборачивается совершенно новым чувством защищенности которое, следуя за Ясперсом, можно было бы лучше всего охарактеризовать как “опора в бесконечном” (Ps. 327 ff.), чье выражение предстает здесь в усмешке. Отсюда становится понятным, насколько неверен упрек, полагающий, что страх можно было бы отвергнуть, расценивая как слабость. Слабость выражается скорее в том, что человек бежит от страха, noворачивает назад в шумную суету повседневной жизни, пытаясь заглушить этот предостерегающий голос различного рода рассеянием. Напротив, для того чтобы выдержать страх, всегда уже требуется неслыханное напряженние, поэтому страх представляет собой нечто совершенно иное, нежели простую боязнь (die Angstlichkeit). Страх вообще не для слабых натур. “Страх не для слабых” (III 24), говорит Кьеркегор. Поэтому экзистенциальная философ требует отказаться от бегства в рассеяние и одурманивание и “предоставить себя страху, который выводит на свет тревожное в нас” (III 95).

     Отсюда выдерживание страха становится тем требующимся от человека высочайшим достижением, в котором единственно реализуется подлинность его существования. Поэтому “выдерживание”, “выстаивание”, “перенесение” становятся у Рильке, особенно в бедственные для него годы, постоянно повторяющимся обозначением подлинно требуемой от человека задачи. “Кто говорит о победе? Перенесение – все” (II 343). “Я хочу удержаться” (III 419) “Наше сердце выстаивает между молотами” (II 299) (82) и так далее все в новых и новых обращениях. В этом смысле и Хайдеггер говорит об “удерживаемости человеческого бытия в “ничто” на основе сокровенного страха” (М. 22) (83). Страх является здесь более не голым случаем, выпадающим на долю человека извне, а наличествующим в основе личного бытия и большей частью лишь дремлющим “изначальным страхом”, принадлежащим существу самого человека. Выдерживание этого страха оборачиваем тем высочайшим напряжением, которое от него требуется. В этом смысле Хайдеггер высказывается прямо-таки о “страхе отважившегося” (“Angst des Verwegenen”), несущего в себе “особенный покой” (“eigentumliche Ruhe”) (М. 16,22).